Но дома было очень уж тошно, и в январе я нанялась официанткой в бар, на два дня в неделю — пятницу и субботу. И вот я стала выпивать еще по пятницам и субботам. Муж был против этой моей работы. Но дома было уж очень тошно: я с головой ушла в профсоюзные дела, а кого это волновало? Муж заладил: «чертова забастовка» да «чертова забастовка»,— думаете, приятно?
По-моему, его выводило из себя, что я стала куда самостоятельнее. Такой я не была, даже когда работала. Многим женщинам работа дает ощущение независимости, а вот мне не дала. Дети, дом, завод — я вертелась как белка в колесе, у меня не оставалось и минутки подумать о чем-нибудь другом. Я работала по восемь, а то и десять часов, шла домой, отсыпалась, потом готовила, убирала, стирала. А когда началась забастовка, у меня появилась масса свободного времени. По утрам я занималась уборкой, и все. За участие в пикетах стачечный комитет выплачивал мне небольшое пособие. Эти деньги будто с неба упали. И получилось почти как в пословице: «На безделье всякая дурь в голову…» Знаете такую? Сидишь и думаешь: и чего я тут торчу? И уходишь из дому. Что я делала? Играла в кегли. В гольф. Наведывалась в нашу штаб-квартиру. Устроилась подрабатывать официанткой. Муж был против, но я настояла. Даже если бы он мне сказал: «Так у нас с тобой дальше не пойдет», и то я не отказалась бы от этой работы. Уж очень решительно я была настроена. Но это были только цветочки, это было еще до моего ареста.
В первый день, когда открыли заводские ворота, я вовсе и не собиралась выходить в пикет. Мне и невдомек было, что это такое. Что кто-то попытается прорваться. Но одна моя подруга сказала, она туда пойдет. Рост у нее — сто пятьдесят три, а весу в ней сорок пять килограммов, не больше. Я ей и говорю: «Если уж такая пигалица собралась, мне и подавно надо идти». В тот первый день пикет был массовым, а это запрещено. Но я думала, раз другие идут, пойду и я. И мы пошли, и я ничего такого особенного не делала, только целовала и обнимала всех, кого ни встречу. Вечером в тот же день состоялось профсоюзное собрание, и нас предупредили, что завтра кое-кто попытается прорвать пикет. Я представила себе, как эти скэбы идут и перехватывают у меня работу, и страшно разозлилась. Нет, думаю, не выйдет. Раньше я и понятия не имела, что означает слово «скэб» и что люди могут до такого опуститься. Мне казалось, любой, кто прорывается через пикет, хуже ползучей змеи, таких давить надо. Конечно же, наутро мы были у ворот. Что правда, то правда, я пнула несколько машин, в которых сидели скэбы. Кругом было полно полиции. Если бы они захотели, они бы сказали: «Ах так!» — и забрали бы меня. На третий день я даже не пошла к воротам, осталась дежурить на шоссе. Когда все закончилось, мы всей компанией двинулись к ресторанчику «Закат». Мимо проезжали машины, и я выкрикнула кое-что по их адресу. Вдруг ни с того ни с сего меня хватает полицейский, здоровенный такой. «Отпустите,— говорю,— я ни в чем не виновата!» А он буквально втащил меня в машину и велел заткнуться. Даже пригрозил дубинкой. Формы на нем не было, один шлем, а так он был в обыкновенном костюме. А дубинкой он бы точно меня стукнул: они уже били женщин, которые стояли в пикете. Какая им разница, мужчина ты или женщина?
Забрали они нас и повезли в суд. Этот самый полицейский заявил, что я запустила булыжником в ветровое стекло, хотя это неправда. Я же знаю, кто это сделал. В суде нас продержали целый день, а потом входят двое верзил, становятся по обе стороны и говорят мне: «Пойдемте». Господи, думаю, никак в тюрьму? Отвели меня в участок, сняли отпечатки пальцев и сфотографировали. Что со мной было, когда снимали отпечатки пальцев,— думала, умру на месте. Потом меня отпустили. Домой я попала к восьми вечера, а там уже вся семья в сборе, и муж, и свекровь,— смотрят на меня и молчат. Ужас!..
Наверное, так уж меня воспитали, раз из-за отпечатков пальцев и фотографирования я почувствовала себя преступницей. Вот что со мной сделал «Элтон». У меня отбило аппетит. Я потеряла сон. Только засну, снится, что я в тюрьме. Я, наверное, три дня проревела. Всего и не расскажешь. Я стала воевать с детьми, я объясняла: за порядком в доме им придется следить самим, потому что мне не до этого. Дома у меня было одно желание — не вылезать из постели, чтобы меня никто, никто не трогал. Во-первых, меня несправедливо обвинили. А потом, все эти отпечатки пальцев и фото, а главное, за что?.. Это было так ужасно, я даже не могу вам описать. Я понимала, что это и мужа моего больно ранило, и детей. Мое имя появилось в газетах. Сын попытался превратить все это в шутку: дескать, про его мать прописали в газетах. А мне было не до шуток. Появись мое имя в газетах в какой-нибудь другой связи, я бы не возражала, а тут — булыжник. Я его кидала?!
Комментарии закрыты.