Молодежь встретила фильм восторженно, хотя он послужил для нее не столько евангелием, сколько практическим руководством по эпатажу. Множество маленьких Бардо заполнило улицы и пляжи, расталкивая старших и выкрикивая вновь обретенные заповеди по Вадиму: «Любовь — это не болезнь», «Я работаю над тем, чтобы быть счастливой», «Я имею здесь все, что люблю,— солнце, море, песок, когда он горячий, музыку и еду». Взрослым, шарахающимся в испуге, приходилось оглядываться, как-то примериваться и оценивать новое веяние. Когда ссылок на извечное юношеское брожение и эксцентричность оказалось недостаточно, в ход пошли слова о современной морали, грозящей устоям общества, и тогда картину обвинили в безнравственности, растлении умов, в проповеди непослушания, в издевательстве над институтом семьи и брака, а также в попытке вызвать правительственный кризис. И стоило двум юнцам из города Анжера избить шофера такси, как депутация глубоко огорченных дам-общест- венниц отправилась к мэру и в возмущенных речах впрямую связала местное хулиганство с общефранцузской бедой — демонстрацией фильма.
Впрочем, средоточием национальных треволнений картина оставалась недолго. Мода схлынула, появились новые заповеди-афоризмы, анжерские безобразники получили свое в соответствии с законодательством — и фильм простили. Его смелость уже не казалась чрезмерной, а тип главной героини, размножившись в десятках тысяч живых копий и подражаний, стал привычным, обыденным — и, значит, неопасным. Совершенно неожиданно характер, созданный Бардо, легко вписался в повседневность, в ту буржуазную реальность, против которой фильм, казалось, так яростно бунтовал. Нужно прямо признать, что новое отношение к фильму не было связано с общей переоценкой ценностей, с иными критериями, выдвинутыми общественной жизнью. Просто, когда схлынул ажиотаж восторгов и обвинений, картину рассмотрели внимательно, сняли с нее быстро потускневший слой прямых полемических выпадов и обнаружили добродушную компромиссность и приветливый конформизм вадимовских идей.
В самом деле, что нужно Жюльетте? Любовь, море, солнце, музыка — все это легко доступно и не требует ломки устоев. Что еще? Свобода — но она лишь означает чуть больше любви, чуть больше моря, чуть больше солнца, чуть больше музыки — это тоже вполне достижимо. Еще что? Право открыто высказаться? Извольте! Но о чем высказаться, по какому поводу? И здесь — тупик. Юным персонажам фильма, в том числе и Жюльетте, не о чем говорить. Вся их программа — бесконечный набор банальностей, перевернутые с ног на голову сентенции буржуазной добропорядочности. Бунт? Бесспорно, и яростный, но бунт в «мерседесах», в привычном комфорте бытия, который презираешь и вне которого себя не мыслишь.
В конечном счете бунт в «мерседесах» — это когда некуда ехать. Можно бесконечно гонять по дорогам, менять скорости, бешено проноситься мимо бензоколонок, а потом все равно возвращаться домой и ставить машину в гараж…
Мотив возвращения был чрезвычайно распространен в западном искусстве середины и конца 50-х годов. Он сопровождался трагической авторской интонацией или порой иронической насмешливостью. Вадим избрал третий путь, по существу, самый недостойный. Финал его картины — это символический приход к очагу, это возвращение блудной дочери, понявшей величие и незыблемость дома, это обещание покоя окружающему миру, заявленное с той мерой романтической патетики, которая не оставляет сомнений в доброй воле провинившихся перед обществом,— это капитуляция.
Вскоре пути Бардо и Вадима разошлись. Сохранив репутацию открывателя «звезд», он стал апологетом развлекательного кинематографа, отошел в сторону от насущных проблем времени и старался не вспоминать об анархических и антибуржуазных настроениях, которые чувствовались в его первой картине. Время от времени он снимал Бардо, но пускал ее талант и созданный ею тип по самому низкому курсу на коммерческой распродаже, и постепенно имя актрисы перестали связывать с именем ее бывшего мужа. Она работала с другими режиссерами, ее ждали успехи и поражения, и понадобилось совсем немного лет, чтобы миф Бардо ушел в прошлое, и понявший это раньше других Луи Малль вначале набросил на историю кинозвезды флер волшебной сказки в фильме «Частная жизнь», а потом в радостном бурлеске на тему народного восстания «Вива Мария!» заставил Брижитт воплотить совершенно условный характер, где миф — уже не общественное явление, а чисто литературный прием.
В 1968 году во время майских событий в Париже, когда студенты воздвигали баррикады, жгли автомобили на улицах и водружали над театром «Одеон» черное знамя анархии, никто из толкователей молодежной проблемы, ставшей тогда истинно первой проблемой политической жизни Франции, не вспомнил о Бардо. Между тем где-то в истоках этого явления среди бесконечного конгломерата идей и событий находится и миф о Бардо со всеми его надеждами, ошибками, криками отчаяния и безрадостными выводами. Конечно, героини Брижитт не пошли бы на баррикады, но, быть может, на несколько мгновений они смогли бы почувствовать родство душ с парижскими бунтарями, пусть даже привычка к удобствам лишит девушек возможности выйти на улицу. Ради понимания этого стоит обратиться к прошлому.
Комментарии закрыты.