«По самой своей природе художник является анархистом. Он — враг власти, всего установленного, он исследует неизвестное. Его мораль чужда морали коллектива. Он может быть хиппи или жить как герцог, может быть примерным мужем или же иметь двадцать любовниц, но в любом случае он занимает положение исключительное и остается в одиночестве» («Кэнзен литерер», 1970, 1—15 февраля).
Еще недавно Лим клялся моралью коллектива, теперь он ее отрицает, по крайней мере для художника. Еще недавно он писал о гражданском долге писателя защищать «социализм с человеческим лицом», теперь он проповедует анархизм одиночки. Где же «самовыражается» Лим, а где цинично подыгрывает своим хозяевам?
Ложные представления о месте художника в обществе, о необходимой для искусства «автономии», «независимости» нередко приводят писателей индивидуалистического толка к наивной и смешной претензии на постоянную правоту в спорах с окружающими. А от нее — один шаг до позиции верховного судьи общества, который имеет моральное право читать наставления классам и партиям, даже не задумываясь о задачах самопроверки жизнью, о мудрости практики, победоносно утверждающей себя в качестве критерия истины.
В наши дни бывают и такие случаи, когда художники, полюбившие роль такого судьи, не могут расстаться с ней и после того как волей обстоятельств и увлечений они оказались в рядах революционных или претендующих на революционность организаций. Так, среди наиболее ревностных пропагандистов идеи особой роли художника и — еще шире — интеллигента, о постоянном его противостоянии господствующим в обществе институтам подвизается ныне Жан-Поль Сартр, претендующий на роль духовного вождя «левой» интеллигенции и бунтующей студенческой молодежи.
Преимущество интеллигентов перед другими людьми, по Сартру, состоит в более настойчивом стремлении развивать и распространять свои идеи. Интеллигент — это человек, живущий внутри противоречия, человек, протестующий, в том числе и против себя. Ему дана власть вовлекать в свой круг людей, которые не желали бы протестовать против самих себя, ставить перед собой какие-либо проблемы и задавать вопросы самим себе. Политическая власть, в силу своей природы, предпочитает, чтобы не задавали вопросов. Следовательно, интеллигент представляет не власть, а возможность для каждого подвергать все обсуждению.
Идея о преимуществах интеллигента и о постоянной правоте художника не имеет ничего общего с утверждением реального значения и роли интеллигенции в обществе, определяющихся ее знаниями, опытом, культурой ума, умением научно постигать мир, соединяя мысль с действием. У Сартра это, скорее, полемическая платформа, флаг для демонстрации, формула вызова. Когда перечитываешь многочисленные интервью Сартра и сопоставляешь их с его практическими действиями, создается впечатление, что Сартра не так уж занимает вопрос о том, какая власть помогает художнику быть свободным, какая мешает: ему важно продемонстрировать противодействие художника любой власти.
В одном из недавних интервью («Нувель обсерва- тер», 1970, 26 января) Сартр пытается обосновать свободу человека, понимающего свою обусловленность. Человек, говорит Сартр, всегда может изменить то, что из него сделали. Свобода — это движение, хотя бы малое, благодаря которому общественное существо, полностью обусловленное, превращает себя в личность, способную не воспроизводить во всей полноте то, что было ею воспринято в силу ее обусловленности.
И в первом и во втором случае перед нами выступает, по сути дела, «старый» Сартр — сторонник индивидуалистически понимаемой свободы, слегка подновивший свой словарь за счет понятий, призванных продемонстрировать нынешнюю его принадлежность к «левому» движению. И этот «старый» Сартр, тоскующий по абсолютной свободе индивидуалистически мыслящей личности, вопрошает в конце интервью, данного еженедельнику «Нувель обсерватер»: «Неужели невоз можно представить себе такой тип политической организации, где не было бы подавления?»
Сартр ищет, пробует представить и… соглашается (такова новая страница его запутанной биографии) стать главным редактором газеты французских маоистов «Друг народа».
В новом своем качестве Сартр даже китайскую «куль- турную революцию» старается оправдать как революцию против бюрократизма. А обращаясь к событиям во Франции в мае 1968 года, он объясняет поражение «студенческого восстания» (терминология Сартра) тем, что партийный «аппарат» дезориентировал рабочих. Рабочим говорили: студенты — идиоты, которые все разрушают. Речь, по мысли Сартра, идет, таким образом, не об отсутствии согласия между рабочими и студентами, а о бюрократическом аппарате рабочей партии, который настроил рабочих против студентов.
Таковы новейшие зигзаги политической и философской мысли Сартра, объявившего войну «аппаратам» рабочих партий и одновременно прославляющего воен- но-бюрократический аппарат маоистов, одну из самых жестоких форм подавления, прикрываемого революционными лозунгами.
К давно плутающему в «левизне» Сартру в каких-то отношениях приближается ныне Жан-Люк Годар. Вместе с «пролетарскими кинематографистами» левацкого толка он решительно пересматривает наследие «новой волны», которая еще недавно считалась средоточием кинематографического бунтарства. «Новая волна», по мнению нынешних «левых», это кинематограф дегол- левской пятой республики — эстетский, пустой кинематограф обезумевших, кинематограф новых прослоек средней буржуазии, выдвинутых на авансцену голлиз- мом !. Нынешняя революция в сознании кинематографистов, по мнению «левых», заключается в том, что от описания и анализа некоммуникабельности в треугольнике они переходят к политическому памфлету, от «Кузенов» — к кинематографу, поставленному на службу бунта.
Комментарии закрыты.