Джо Хилл, швед по национальности, тоже был в Америке эмигрантом. Пока он просто мыкался в поисках заработка и заботился лишь о хлебе насущном, его личность никого не интересовала. Но вот Джо, испытав на себе все прелести «американского образа жизни», начал организовывать эксплуатируемых рабочих, стал политическим поэтом-шансонье. И тогда-то на него и на его друзей обрушились репрессии.
Так, бастующего Джо Хилла и его товарищей привозят в безлюдное место. Тут озверевшие хозяева и их наймиты вытаскивают американский государственный флаг и заставляют эмигрантов целовать его, избивают их, принуждая петь гимн США. Этот эпизод поставлен строго реалистично и в то же время — это символ. Ведь так и в сегодняшних Соединенных Штатах действуют реакционеры всех мастей, «поучая» инакомыслящих.
Фильм Видерберга показывает, как была приведена в действие политическая машина, как расисты, собственники сделали все, чтобы убрать Джо Хилла — рабочего, профсоюзного активиста, певца трудового люда,— который был опасен для них, ибо призывал и организовывал людей труда для борьбы за лучшую жизнь. Разоблачая политическую подоплеку дела, его идеологический механизм, режиссер отнюдь не предлагает зрителю некую раскрашенную схему или иллюстрации на тему. Нет, он стремится прежде всего к тому, чтобы Джо, добрый, отзывчивый, свободолюбивый, веселый, талантливый парень, стал близок, дорог зрителю, чтобы он, зритель, пережил ту самую «идентификацию» с героем, о которой говорилось выше. И картина Видерберга покоряет своей высокой правдой, человечностью, естественной поэзией, рождающейся из самых повседневных и прозаических, казалось бы, подробностей жизни героя.
Да, рассказывая о политике, Видерберг умеет рассказать о человеке, особом, неповторимом. Как, например, поразительно поставлена и сыграна сцена расстрела Джо. Его выводят в небольшой дворик тюрьмы, где уже сидят свидетели казни. Хилла сажают на стул и завязывают глаза. Потом один из палачей расстегивает ворот его белой рубашки и прикалывает напротив сердца черную метку. (Как любят подобные метки все международные палачи: вспомним расстрел Сасси в картине «Люди против».)
Расстреливать Джо призваны шесть граждан города. Одному из них дана винтовка с холостым патроном, так что каждый из них может, спасаясь от угрызений совести, считать, что именно у него была эта винтовка. Палачи не смеют глядеть в глаза своей жертве. И они прячутся в специально для них поставленной палатке. В брезенте сделаны лишь небольшие вырезы для ружейных дул.
Привязанный к стулу, Джо сидит несколько секунд неподвижно. До последнего мгновения он не верил, что чудовищное, грубо состряпанное, лживое обвинение (тот же вариант, что был использован против Сакко и Ванцетти) в убийстве, которого он не совершал, приведет его к трагической смерти. Теперь сомневаться уже не приходится.
Но Джо не хочет умирать с завязанными глазами. И, почти опрокинув стул, он трется головой о стену и рывками сдергивает повязку. Теперь он видит и небо и солнце. И улыбается им. Замечая, где прячутся убийцы, Хилл усмехается: они трусят. А он уходит из жизни с гордо поднятой головой, сам командуя: «Огонь!»
Удивителен по своей суровости, правде, трагичности и в то же время глубокой человечности и поэтичности финал картины.
В своем письме-завещании Джо просил развеять его пепел по свету, чтобы он помог расцвести хотя бы одному увядшему цветку. И вот товарищи выполняют последнюю волю умершего. Тело Хилла предается кремации. Гроб задвигается в печь, а затем оттуда достается то, что осталось после сожжения. Служитель осведомляется, есть ли у пришедших какой-нибудь сосуд для праха? У друзей Джо — жестяная банка. Служитель деловито подгребает пепел и отдельные, не рассыпавшиеся еще кости размельчает специальной ступкой.
Вечером друзья Джо сидят в комнате профсоюзного объединения. Перед ними на столе горка пепла. Это — прах Джо. Сами они старательно пишут что-то, вкладывают бумагу в конверты и добавляют в каждый щепотку пепла. На конвертах — названия разных городов Америки, Англии и других стран.
Товарищи деловито, спокойно делают свое дело. Все просто, обыденно. И здесь режиссер добавляет еще одну, поразительно найденную ноту. Профсоюзная комната находится по соседству с помещением рабочего клуба. В то время как клеятся конверты, там начинаются танцы. Слышатся звуки музыки. Товарищи уже приутомились от работы и, поглядев друг на друга, решают пойти потанцевать: «Джо бы не обиделся? Да? Как ты думаешь?» — спрашивает один из них. И другой подтверждает: «Конечно, не обиделся бы, более того, одобрил бы. Ведь дарить людям радость, счастье и было смыслом, целью его жизни».
В большом зале клуба тесно от танцующих пар. Всюду молодые, простые, милые лица. И такая же непритязательная, но очень веселая, живая музыка. Друзья Хилла приглашают девушек и начинают веселиться вместе со всеми. А там, по соседству, на столе лежит горстка праха…
Так трагически и оптимистически, а говоря точнее, истинно по-человечески завершается не во всем ровный, но в целом замечательный, политически страстный фильм Видерберга.
Он политический от начала и до конца. И по праву, как уже указывалось, может быть поставлен рядом с «Сакко и Ванцетти». Его обличительный заряд так же неотразим. Его социальные разоблачения и обвинения столь же конкретны и точны. Он тоже звучит как приговор буржуазному миру, его бесчеловечию, и как гимн благородству, нравственной красоте, необоримости духа борцов за свободу. Он тоже обращен в наш сегодняшний день и к будущему, которое принадлежит Хиллу, Сакко и Ванцетти, а не их палачам.
Маркс говорил о рабочих, что с их загрубелых лиц глядит вся красота человечества. Можно с полным правом сказать, что этой мыслью вдохновлялся By Видер- берг, когда создавал «Одален 31». Свое название картина получила от маленького шведского городка, где в 1931 году войсками, вызванными заводчиком, были расстреляны бастовавшие судостроители и их семьи.
Некоторыми своими темами и коллизиями фильм Видерберга напоминает известную горьковскую пьесу «Враги». Здесь тоже есть свой либерал типа Захара Бардина, начинающий заигрыванием с рабочими и кончающий тем, что зовет против них пулеметы. Есть и сторонники «сильной руки». Но основное внимание режиссера сосредоточено не на хозяевах, а на рабочих.
Неторопливо, с тонкой наблюдательностью и искренней любовью к своим героям знакомит нас режиссер с бытом рабочей семьи, ее буднями и праздниками. Он умеет извлекать высокую поэзию из будничных фактов, повседневной прозы жизни. Умеет с улыбкой сочувствия и симпатии взглянуть и на утренний уход де- тей-подростков на работу, когда мать проверяет у них чистоту ушей; и на печальную рыбалку отца, намеревавшегося в тяжелые дни забастовки принести какой- нибудь «приварок» к скудному семейному столу; и репетиции самодеятельного оркестра, в котором инструменты заменены кастрюлями, тарелками и гребенками; и первую полудетскую любовь подростков. Умеет он просто и сильно показать чувство солидарности, которое объединяет рабочих в дни стачки, несмотря на жаркие споры сторонников мирного, выжидательного, и боевого, наступательного, образа действий. К первым принадлежит и отец героя. За свои иллюзии он платит самой дорогой ценой — жизнью.
Кадры забастовки и одаленской трагедии — самые сильные в картине. Поначалу прибытие войск воспринимается в городке лишь с любопытством и даже кажется забавным. И когда один из солдат устанавливает в зелени сада свой пулемет, то кто-то даже втыкает цветущую веточку в его дуло. Когда же войска окружают здание заводика, чтобы оградить штрейкбрехеров от гнева забастовщиков и дать возможность хозяевам сорвать таким образом стачку, то дети, разбив зеркало на мелкие кусочки, пускают в глаза солдатам солнечные зайчики. Солдаты жмурятся и отворачиваются от толпы. Все радуются, а дети кричат: «Мы победили!»
Но когда рабочие с пением «Интернационала» пошли на завод, заговорили пулеметы. Из цветущих кустов, из изумрудно-зеленой травы, под безмятежным весенним небом ударили свинцовые ливни, и дорога обагрилась кровью.
Детально исследуя характеры главных героев, их развитие, фильм рассказывает и о первой любви старшего сына рабочей семьи к дочери местного фабриканта. Пока родители девочки ничего не подозревают, юноша мог бывать в их семье, и жена фабриканта показывала ему репродукции картин Огюста Ренуара и снисходительно учила своего гостя, как надо правильно, с легким грассированием произнести по-французски это имя.
Ночью того дня, когда был убит отец, юноша снова пришел к дому хозяина. Он искал свою подругу, которую ее предусмотрительная мать увезла в столицу. Либеральный заводчик во хмелю пытался что-то лепетать в свое оправдание. Но юноша сказал ему в ответ только два слова: «Огюст Ренуар». Иллюзий, которые погубили его отца, у сына не осталось.
Комментарии закрыты.